Музыка прикосновения — декадентская мистерия Эрмитажа
У картины Рембрандта «Флора» в исполнении очаровательной Юлии Гришаевой прозвучала не «Музыка», а песня – необыкновенно красивая, переполненная смыслами и образами.
Флора входит к нам. Входит с темноты.
Темнота это не что иное, как глубина. Глубина представляется неким округлым пространством, не имеющим чёткой геометрической формы. Глубина всегда нечто полукруглое и естественное: например, грот.
Пещера на картине символизирует уход, притягательный и неисчерпаемый. Уход в темноту. Домой…
Флора входит и её вход — касание. Словно у Рильке, когда торс Аполлона зримо касается смотрящего на него. Касается в ожидании неуловимых воспоминаний. Неуловимых, то есть, не обязательных к воспоминанию и/или, тем более, к исполнению.
Потому Флора всего лишь вспышка [этого воспоминания]. А вспышка есть что-то яркое, лёгкое, воздушное. Жаль только, что этот неуловимый отблеск заключён в чертоги разума. Он напоминает Даму с Единорогом, запечатлённую в историях на шести гобеленах из Клюни. И соответствует одному из сюжетов, который отражает настроение картины Рембрандта, — прощание.
Прощание с воспоминанием.
А воспоминание – оно подобно цветам. Что радуют своим обликом, сорванные, лишь миг. И уходят в небытие.
Всё проходит. А воспоминания остаются. Остаются как образы. Как обещания — обещания бессмертия. В образах же, в памяти…
Автор эссе – Ольга Седакова, переводчица и поэтесса.
Оригинальный текст расположен в конце статьи.
Текст несколько сумбурен. За вязью словес и образов смысл порой теряется. Тем не менее, на слух произведение воспринимается как музыка, оно прекрасно! Однако, при прочтении внимание – как и предмет эссе, касание, – ускользает… Гаснет в нагромождениях оборотов, в хаотических вспышках разнородных нитей повествования, в отрывочных всполохах цитат…
И хоть в эссе, хоть в пересказе – переливающимся опалом искрится мягкое слово «домой». Куда зовёт автор?
Без него, без обозначения «домой», текст растёкся бы вариативностью: у касания масса трактовок. Собственно, Ольга и даёт многообразие смыслов, которые возможно было бы вложить туда.
Впрочем, и само слово не сильно меняет картину, хотя и намекает, создаёт определённую направленность мыслей.
Истинное же значение эссе, его призыв и ключ – вложены за несколько строк по финального «обещанья». Это стихотворение ещё одного эссеиста. И поэта:
К пустой земле невольно припадая
Осип Мандельштам
1 К пустой земле невольно припадая, Неравномерной сладкою походкой Она идет — чуть-чуть опережая Подругу быструю и юношу-погодка. Ее влечет стесненная свобода Одушевляющего недостатка, И, может статься, ясная догадка В ее походке хочет задержаться — О том, что эта вешняя погода Для нас — праматерь гробового свода, И это будет вечно начинаться. 2 Есть женщины сырой земле родные, И каждый шаг их — гулкое рыданье, Сопровождать воскресших и впервые Приветствовать умерших — их призванье. И ласки требовать от них преступно, И расставаться с ними непосильно. Сегодня — ангел, завтра — червь могильный, А послезавтра только очертанье… Что было поступь — станет недоступно… Цветы бессмертны, небо целокупно, И все, что будет,— только обещанье.
Ключевой смысл – в смерти… «Домой» – это в небытие.
И то, что сначала казалось красивым, подёргивается тленом. Все образы имеют связь с Танатосом.
Темнота, глубина, грот – уход.
Флора… Даже Флора, богиня весны, в смыслах Седаковой связана со смертью. Потому как: Весна – возвращение Персефоны-Прозерпины из загробья. Не только в греческой, в любой мифологии весна связана с явлением умерших.
И цветы оттуда. Они выходят из загробья, из мира умерших. И сами во многих религиях являются символами смерти. Даже наглядно – будучи сорванным, цветок погибает и вянет на глазах.
Мальденштам – поэт смерти. Вся его лирика (безусловно прекрасная!) есть Элизий, часть загробного мира, где царит вечная весна.
Он, кстати, вообще – предмет исследований эссеистки. Творчество Мальденштама Ольга рассматривает через Петрарку и Данте, творцов, чья лирика так же пронизана миром мёртвых.
Понятие касания взято из образов Рильке, чьё стихотворение описывает мёртвый же камень – неполную статую Аполлона.
Три перевода:
Архаический торс Аполлона
Райнер Мария Рильке
Лишенный головы, а значит глаз, В которых умерла возможность взгляда, Он весь ушел вовнутрь и, весь лампада, Глубинным светом проникает в нас. Став только телом, он не стал слепым. Он смотрит каждой выпуклостью тела: Сияет грудь расширенно и смело, Улыбки отблеск в бедрах различим. Он мог бы простоять свои века Поверхностью, затронутой слегка Прикосновеньем некой чуждой силы. Он вспыхнул изнутри и как звездой Глядит в тебя. Тебя всего раскрыло Ему навстречу. Дальше выбор твой.
Архаический торс Аполлона
Райнер Мария Рильке
Нам головы не довелось узнать, в которой яблоки глазные зрели, но торс, как канделябр, горит доселе накалом взгляда, убранного вспять, вовнутрь. Иначе выпуклость груди не ослепляла нас своею мощью б, от бедер к центру не влеклась наощупь улыбка, чтоб к зачатию прийти. Иначе им бы можно пренебречь — обрубком под крутым обвалом плеч: — он не мерцал бы шкурою звериной, и не сиял сквозь все свои изломы звездою, высветив твои глубины до дна. Ты жить обязан по-иному.
Архаический торс Аполлона
Райнер Мария Рильке
Владельца эпохальной головы, вдавне чьи яблоки глазные сгнили, не знали. Только торс его и ныне, как канделябр пылающей свечи, нагрет накалом в з г л я д а. А не то ты не скользил бы влажными очами излукой чресл к очагу зачатий с сияющих холмов груди его. Не то обрубком бы стоял сей камень, не падал с плеч полупрозрачный пламень и не сверкал бы так, как шкурой зверь; куда бы не переводил ты взгляда: звезде подобный яркостью лучей. Так и тебе у в е р о в а т ь лишь надо.
И даже прекрасную Даму, наполненную жизнью, эссеистка – через цветы, символы смерти, – нарекает душой и лишает чувств связи с миром:обоняния, зрения, вкуса, слуха, осязания:
А шестым сюжетом/гобеленом Седакова отбирает и чувство сердца…
.
P.S. В декабре Ольге Александровне исполнится 73 года.
Флора: музыка прикосновения1
Ольга Седокова
Москва, 2021
Флора входит к нам из своей темноты – или из своей глубины; это почти одно, ведь глубина не бывает светлой. И глубина как будто не может не быть округлой, сферичной: скажем, кубическое, даже если оно совершенно темно, не наполняется глубиной. Она непременно – полукруглая ниша, пещера, грот с неровными краями. Глубина смысла, глубина вещей, человеческая глубина – тоже грот.
Об этом напоминает маленькая слабоосвещенная пещера, расположенная в глубине картины, между жезлом в опущенной правой руке Флоры и ее жемчужно-зеленым платьем. Этот грот, само наличие которого мерцает (он как будто и есть, и не есть, он не совсем видим – но явно и не невидим; он просто расположен на границе зрительного), этот грот и составляет центр полотна. Если мы уйдем в него взглядом (а он охотно дает уйти в себя), ничего другого не останется. И робкая Флора в сверкающем наряде и великолепном венке, и пышный жезл, который она держит как-то неловко, как будто позабыв про него (так маленькие дети иногда замирают, задумавшись и забыв о предмете, который у них в руке) – просто исчезнут. Главное – там, в глубине. Зрение любит уходить в такую, едва намеченную глубину и в такую, тронутую слабым светом темноту – только дай ему волю: дальше, дальше, еще дальше… Домой.
Все облики в конце концов исчерпываются, а вот уход неизвестно куда неисчерпаем. Рембрандт всегда дает нам эту возможность встретиться с любимой глубиной, когда зрение уходит в нее, расставаясь на пути со всеми своими предметами.
В эту глубину и темноту уходит и взгляд самой Флоры, обернувшейся к нам. Но в ее глазах есть участие.
* * *
Я начала с того, что Флора входит к нам. Входит, собственно говоря, не она, а все рембрандтовское полотно. Если вы окажетесь в зале, где работы Рембрандта висят среди других, вы мгновенно чувствуете: другие картины остаются там, где их поместили, а рембрандтовские входят. Это даже не зрительное, а почти тактильное впечатление. Они тебя касаются.
Потому что здесь нет ни единого блика,
который тебя не касается –
так можно сказать, немного переиначив известные стихи:
denn da ist keine Stelle,
die dich nicht sieht. Du mußt dein Leben ändern2.
Античная красота видит тебя, Рильке прав, а рембрандтовский мир касается. Эрмитажная Флора касается очень глубоко. Ее облик и поза принадлежат к вещам незабываемым. А это вещи, на которые всегда не отвечено. Они каждый раз как будто ожидают от тебя ответа на какой-то вопрос – или на какое-то извещение, которое по существу тебе понятно, но никак, никак не дается уму. Никак не вспоминается. Может быть, касается, трогает означает именно это: попробуй вспомнить! Вспомнить нужно о чем-то совершенно тебе необходимом и почти недоступном. Руки памяти не дотягиваются.
Во всяком случае, того, что говорит архаический торс у Рильке:
Ты должен изменить свою жизнь,
Du mußt dein Leben ändern –
такого Флора не говорит. Ты ничего не должен. Все уже произошло. И это тебя касается. Я пришла это сказать. Пришла и уйду. Мы еще увидимся.
Флора, вообще говоря, не входит: она проходит мимо нас и на ходу обернулась. Она дает на себя посмотреть. Она остановилась на том месте, куда падает сильный, как будто наведенный лучом фонаря свет. Света хватает только на нее, на ее бледно-зеленый, сверкающий шелк, на ее простой лоб и пухлые, как у маленького ребенка, щеки, на ее взрослые, если не старческие глаза, участливые и глядящие в темноту, на ее высокий венок с надломленным тюльпаном. И еще немного света – на жезл, о котором она позабыла. И уже совсем немного света – на корявые своды пещеры. Все остальное погружено в темноту, с которой мы начали. Ее фигура в этой темноте напоминает странный светильник. Да, вот одна из отгадок: Флора – светильник. Мы как будто заранее знаем о том, что этот светильник скоро унесут.
***
Наверное, это самый странный образ Флоры, какой можно вообразить. Божество цветения, весны, юности – она должна бы легким шагом идти по лугам, под открытым светлым небом, наклоняясь к цветам, заплетая венки. Ветер должен был бы развевать ее волосы и свободные ткани одежды. Утро, весна, бессмертная юность, которой не коснулась ни забота, ни печаль, ни сожаление.
И что же? Замкнутая темнота, тяжелая одежда, стесненная, как будто вынужденная поза. Эта Флора смотрит на нас участливо. Но она совершенно одна – и к чему-то готова. Может быть, она готова к участи человека. Кто-кто, а Рембрандт знал, что такое участь человека.
Рядом с эрмитажной Флорой, юной Саскией, у меня в памяти всегда возникает образ, сближение с которым как будто ничем не оправдано. Вряд ли Рембрандт знал этот редкий средневековый сюжет. Я думаю о Даме с Единорогом, о шести гобеленах из Клюни в стиле «тысячи цветов», mille fleurs. И особенно о первом из них, который принято называть «Осязанием». Прекрасная Дама, тоже похожая на светильник, стоит выпрямившись и правой рукой держит древко флага (как Флора свой жезл), а левой нежно касается рога белого Единорога. При этом она так же, как Флора, отвлечена от собственных движений и смотрит вдаль. Никаких разговоров света с темнотой, похожих на рембрандтовские, в этих гобеленах, естественно, нет. Есть то, что можно в расширительном смысле назвать музыкой или звучанием образа: музыкой нераскрываемой многозначности и печали, в которой немного света. Место глубины занимает здесь перевитость пространства разнообразными цветами, мелкими и тонкими. Взгляд готов уйти в них, как в рембрандтовскую пещеру и больше ничего не видеть.
Принято думать, что эта Дама – душа, которая отказывается от пяти чувств и на последнем гобелене прощается с шестым, главным: «единственной радостью», чувством сердца.
***
Прощание, уход, исчезновение – но они являются перед нами как внезапно внесенный светильник, как своего рода епифания. Геральдическое в Даме с единорогом, совсем человеческое у Рембрандта, это явление-видение связано с цветами.
Цветы бессмертны, небо целокупно,
сказал Мандельштам. В этих его стихах женская фигура, которая идет, припадая к земле, – тоже Флора, и за ней те же темные своды и пещеры прощания и встречи, встречи с прощанием.
И все, что будет, – только обещанье3.
Это обещание, я думаю, и есть то, что касается нас в рембрандтовской Флоре. Все уйдет и не уйдет. Только обещанье.
1 Эссе написано для совместного российско-австрийского проекта, впоследствии названного «Флора. Литературные мистерии в музее».
2 Rainer Maria Rilke. «Archaischer Torso Apollos».
3 О. Мандельштам. «К пустой земле невольно припадая».
