«Хороший сын» — слабейшая мистерия Эрмитажа
Иногда гениальное произведение вдохновляет на ещё большие шедевры, но чаще на нём паразитируют посредственности, порождая вторичность, примитивизм и уныние.
В 80х сформировалась какая-то особенная манера письма. Которая не трансформировалась в последующую, как во все остальные литературные эпохи, а перешла настроением в 90-е, затем в нулевые, сопровождала нас в десятые. И царила бы дальше, если бы не благословенный февраль. Теперь она встречается реже и, дай бог, возможно, совсем исчезнет; ну, или трансформируется наконец!
Отличается эта манера крайней желчью текстов. Запрятанной, впрочем, иногда в богатые словеса.
Распознать манеру легко по множеству просторечий, крайне скудным мыслям и чрезвычайной плоскости отображения. Или, если в общем, — в таких текстах нет глубины. Зато есть смерть, невзрачные душонки (зачем-то описываемые автором), копание в мелочах и пороках. И очень, очень много какой-то прям мерзости!
Раньше эта мерзость присутствовала едва ли не повсеместно – если вчитываться и работать со смыслами.
В проекте Эрмитажа (прошедшего год назад) гадостный душок текстов затмился необычностью постановки и общей атмосферой вечернего таинства. Однако сейчас, при анализе, — уплощается в эту самую мерзость. К сожалению.
Но главное, что в произведениях витает дух смерти и разложения. Такое всегда происходит на сломе эпох, где – на рубеже – правит декаданс, довлеет упадничество. Агония старого мира… Начавшаяся примерно сорок лет назад, в 80х…
Тогда же, в 80х, начала писать и Толстая.
Первый её сборник «На золотом крыльце сидели» полностью отвечает вышеизложенным тезисам. Короткие рассказы повествуют о мелких страстях незначительных людишек в сюжетах, длинной порою в жизнь. И переполнены, естественно, смертью (раз длинною в жизнь-то!).
Например, в одноимённом [со сборником] рассказе девочки играются с мёртвым скальпированным воробьём, вспоминают освежёванного человека из атласа анатомии… И вообще там очень много мяса. Отвратительного кровавого мяса.
Прочие истории сборника почти такие же — неопрятные, будто подсмотренные в замочные скважины. И выглядят чужим личным порно, снятым на дешёвый телефон.
Устроители выставки верно выбрали автора, которая, как и почти все из вереницы представленных, поёт гимн старости и маленькому человечку; говорит о низком в его душе. Хотя искусство, по идее, должно тянуть к Свету…
В эссе «Хороший сын» смысл великой картины Рембрандта низведён до маразматических и надуманных переживаний якобы старшего сына — человека с посохом, изображённого в правой половине картины.
Причём: ладно бы была исследована какая-то новая линия, как-то иначе осмыслены переживания этого старшего сына, раз его решено поместить в фокус. Нет! Совершенно без фантазии взят библейский сюжет (гл.15, ст.11-32 Евангелия от Луки) и — в той же манере [из 80х], словно не было сорока лет после «Крыльца», — просто добавлено отсебятины.
Казалось бы, это авторский стиль; но нет – манера! А стиль начинается от мысли.
Ведь что можно было бы сказать о картине? О чём она вообще? Какие события с нею связаны?
Рембрандт написал «Блудного сына» после того, как умер его собственный… Который был рождён от первой жены художника Саскии. Она скончалась, когда мальчику исполнилось 10 месяцев.
Сын Рембрандта Титус умер в возрасте 26 лет от чахотки. Он был желанным ребёнком. До него пара потеряла трёх детей во младенчестве.
Титус был преданным и любящим сыном, во всём поддерживающим своего родителя. Когда Рембрандт разорился, молодой человек организовал предприятие по продаже картин. И торговал в том числе и картинами отца, чтобы тот продолжал творить в своей мастерской.
Смерть сына стала страшным ударом. И только живопись могла спасти художника от безумства. И тогда он решил написать «Возвращение блудного сына». Как мечту. Мечту — однажды вновь обнять своего сына.
Немощный, старый, больной… Он писал старика-отца с себя; таким был он сам на тот момент. Способный лишь на лёгкое прикосновение. Но лишь бы обнять…
Фигура справа.
Исследователи разнятся в выводах. Некоторые считают, что человек справа – это сам блудный сын. Из прошлого. Такой, каким он отправился в странствия. И смотрящий на себя со сложной смесью чувств.
Но даже если это старший брат, то его эмоции слишком тонки, чтобы по-татьянотолстовски приписывать ему истерики капризного избалованного ребёнка. Чтобы нагнетать в рассказ даже не обиду из Евангелия, а свои, авторские!! чувства — темноту, злобу, отверженность. Толстая даже нарекает героев Каином и Авелем.
И скатывается в просторечия. «Дать посохом по хребту» – одно это выражение чего стоит! Бульварное чтиво, а не эссе…
***
К сожалению, автор не справилась с интерпретацией сюжета и смыслов картины. Она писала о чём-то своём. О своих обидах, о своём мирке. Не о Мире великого полотна.
Хороший сын
Т.Толстая
Когда долго смотришь на картину «Возвращение блудного сына», всё неотвязнее выступает из рембрандтского полумрака фигура, стоящая справа. Некоторые считают, что это какой-то важный странник. Вон посох в его руках, вот богатая одежда.
Я же не сомневаюсь, что это старший сын.
По всем законам повествовательного искусства – будь то сказка или аллегория, притча или иное нравоучение – лишний, сторонний персонаж, не нагруженный смыслом, здесь ни к чему. Разве что сбоку присесть, сидеть тихо, смотреть задумчиво, никому не мешать.
Так там и сидят в глубокой тени какие-то люди в шляпах, ни во что не вмешиваются. Но этот человек – яркий, крупный и высокий – как и главные действующие лица: отец и младший сын. Он не чужой, не сторонний здесь персонаж, он полноценный участник этой истории.
Отстранённый и одинокий, он противостоит обнявшимся. Он идеально сбалансирован с ними. Ему досталось столько же золотого рембрандтовского света, что и им. Светом залито лицо, руки, красный плащ.
Второстепенные герои тонут в тени и полутени, но главные действующие лица — эмоционально разбитая, треснувшая и почти распавшаяся семья; вся на переднем плане.
Если провести вертикаль, разделяющую картину на две равные части, то в левой части мы увидим ту сцену, ради которой люди и приходят посмотреть на этот шедевр. Пятки прежде всего! Дольный мир с его пылью и грязью дорог, терниями и шипами. Стоптанная, сваливающаяся с ног обувь. И над израненными пятками, рифмуя низ с верхом, грязь с чистотой, землю с небом – отцовские руки. Старые, нежные, любящие. Обнимающие. Прощающие…
Лицо отца мы видим в анфас. И лицо его залито покоем бесконечной любви. С другого конца зала нам очевидно: он простил. Совсем простил.
Лица блудного сына мы почти не видим. Нам дан для рассматривания лишь обширный бритый затылок, каторжный и несвежий. Наверное, и пахло от блудного сына плохо.
Аверс и реверс. Что остаётся? Остаётся профиль. И профиль отдан фигуре справа. И профиль этот выражает чрезвычайное беспокойство. Природа которого, собственно, раскрыта в евангельском тексте.
— А как же я? — читается на лице. — А почему не я? А почему не мне, отец? Разве не я любил тебя беззаветно и беспрерывно все эти годы? Разве не я трудился не покладая рук на твоё благо? Разве я сказал хоть слово против тебя? Разве обидел хоть единожды? И что же я видел в ответ? Ни пира, ни тельца, ни тельцовый хвостик, ни благодарности, ни одобряющего взгляда. Что же это, отец? Ты больше не любишь меня?
Но отец вне себя от радости, нежности, любви к младшенькому. Не слышит старшего, не смотрит на него.
— Нет никакой драмы в наших с тобой отношениях, старший сынок. Вот и говорить не о чем. Какой там пир? Тихо поужинаем. Завтра снова за работу.
Мы провели вертикаль, разделяющую картину на две равные части. И правую часть почти полностью заполнила собой тревожная фигура старшего брата.
Композиционно он вольготно расположился в правой части изуродованного нами мысленно полотна, но самостоятельного смысла здесь как будто бы нет. Смысл из правой части течёт, течёт и утекает в левую.
Старший сын смотрит за грань. За край картины смотрит в темноту. В темноту, разделившую семью. В темноту, которую ему не перейти. И никто ему оттуда руки не протянет. Темнота пролегла между сыном и отцом. Между братьями.
Нехорошее чувство на душе у старшего сына. Исследователи по-разному читают выражение его лица. Неудивительно, здесь так много всего! И смятение, и зависть, и горечь, и брезгливость, и досада.
Некоторые видят в его лице сочувствие. Я же вижу зарождающуюся злобу.
Забытый, ненужный, отвергнутый… О чём он думает? О том времени, когда он был любимым первенцем. Единственным. Любимым. Самым-самым главным. Выкупленным за пять шекелей у кохина. Пока не появился вот этот. Отнявший у него отцовскую любовь, неблагодарный, развратный. Как кончились деньги, так и приполз. Всё его раскаяние – сплошное притворство.
Дать бы ему этим посохом по хребту!
Так Каин смотрел на Авеля.
Отходишь от картины и всё время оборачиваешься, она не отпускает. И тьма становится гуще. Уже не разглядеть ни ступеней, ни колонн, ни шляп.
Только светятся золотым светом руки. Пятки. Невыразимая любовь на бледном лице отца и тяжёлая глухая ревность на лице отодвинутого нелюбимого первенца.
В моей семье я – младший сын. И мне страшно. Мне страшно, что мой старший брат может на меня так смотреть, что он может так чувствовать.
Они с отцом работают вместе, часто видятся – это их будни {много времени проводят вместе}. А когда приезжаю я, это всегда праздник, всегда пир.
И странно… Но когда я впервые прочитал этот текст, я захотел позвонить папе.
Сейчас думаю, что надо как-то поговорить с братом, но я даже не знаю, с чего начать {но я боюсь, что он не поймёт}.
Мне надо подумать.
